начало тут: http://filin-dimitry.livejournal.com/864074.html
(Сщисп. Сергий Правдолюбов в алтаре Свято-Троицкого собора в Слободе "Кукарке")
...Папе дедушка отец Анатолий заранее охлопотал место настоятеля в Троицкой церкви. Эта церковь, приходом к которой были фабричные кварталы, стоит на самом краю целого ряда церквей вверх по реке. Когда приезжал Архиерей, то с колокольни Троицкой прежде всего замечали пароход, везший его, и начинали красный звон, продолжавшийся нередко больше часа. Когда уезжал, тоже Троица провожала его дольше всех, звоня во все колокола, до тех пор, пока пароход совсем не скроется. А колокола были исключительной ценности и звонкости. Купцы Троицкого прихода посылали от себя представителя на колокольный завод, чтобы при нем в плавильную печь вложили все то весьма большое количество серебра, которое они пожертвовали, вместе с тем, что собрали и остальные горожане. Колокола все были подобраны по тону так, что составлялись из их звонов прекрасные правильные аккорды. Главный колокол весил по-тогдашнему не очень много — 438 пудов 32 фунта. Но значительная примесь серебра придавала такое благородство звучанию его, какого не было ни у одного из бесчисленных колоколов двенадцати церквей Касимова, исключая, пожалуй, один соборный лишь колокол, тоже весьма благородный по звуку. Но в великолепном оформлении колоколен не обходилось и без греха. Так егорьевские слили себе колокол, равный по весу соборному, а соборные ухитрились прийти и его разбить, приставив к нему гвоздь во время звона.
(Слобода "Кухарка", Троицкий собор и пристань)
Не говоря уже о том, что Троицкая церковь дорога мне чрезвычайно, как место моего первого церковного служения, она и многим другим была для меня дорога и полезна. Постепенно воспитываемся мы, и когда оглянешься на прожитое, оказывается, что некоторые факты, долго казавшиеся сами по себе незначительными, потом поняты и приняты по справедливости, как очень важные.
И вот мы в Касимове. После великолепного собора, в котором так все было грандиозно, что даже подставка от запрестольной иконы Божией Матери была выше папиной головы, в Троице мне показалось так плохо! Это была старинная, не очень большая, каменная, приземистая, очень темная церковь. Со старинной иконописью в главном приделе. Помню, что вместо иконы Спасителя была большая Троица, ни мало не похожая на Рублевскую. Три ангела с очень суровыми ликами от черноты кругом их казались бородатыми. На каждом ангеле висели большие древние цаты. Весь иконостас был древний, копченый, трудно различимый. Как-то все было по-старинному несимметрично, стены непомерной ширины, скрепленные везде массивными железными брусьями, местами перекрещивающимися.
Я еще помнил светлый огромный собор, прекрасный хор, причт, словно подобранный один к одному: четыре священника, протодиакон, три диакона на псаломщической вакансии, два церковника — бравые молодые парни, и множество мальчишек в маленьких стихариках. Здесь все казались убогими — и престарелый диакон, и священник, служивший чрезвычайно невнятно.
(Клир и притч Троицкой церкви г. Касимова. В центре- священноисповедник протоиерей Сергий Правдолюбов, по правую руку от него – его сослуживец протоиерей Иаков Цветков (в темных очках), между ними сзади – регент хора этой церкви Н.М. Баландин, крайний слева – псаломщик Троицкой церкви Михаил Васильевич Остроумов)
Я сейчас можно сказать — кривой. Мой правый глаз хотя и смотрит немного вдаль, но читать ничего не может! (Перенес операцию, была глаукома.) Это мне, как я недавно понял, наказание Божие за то пренебрежительное и насмешливое отношение, какое было у меня к сослуживцу моего отца в Троицкой церкви. Он по какому-то случаю еще в ранней молодости совершенно лишился одного глаза, и чтобы не быть слишком неблагообразным, носил всегда черные очки. А я, вскоре по приезде нашем, сочинил стихотворение о нашем водворении в Троице на тему: куда мы попали, что за убогая обстановка. Не помню всего этого крайне слабого и нечестивого детского стихотворения, лишь помню те строчки, за которые теперь Господь меня наказал. И поделом: «Пресвитеру народа твоего да не речеши зла!»
Священник кривой отец Яков
Не зрит препинания знаков,
И, видно, язык перебил:
Понять его чтенье нет сил.
Потом все переменилось, отчасти и потому, что Бог не замедлил одернуть меня. Свою скверную поэму я как-то по ошибке занес в школу, и она попала в руки учительницы математики (это была очень строгая и хорошая учительница, дочка давно умершего диакона одной из Касимовских церквей, той самой, Архангельской, где ныне автостанция). Она препроводила тетрадку родителям, отругала меня на чем свет стоит, а потом и родители дали порядочную взбучку. А священник тот немного спустя стал моим духовным отцом и принес мне немало духовной пользы. Вообще он отлично ужился с отцом, очень любил нас и уважал всю жизнь свою, даже перед смертью писал нам приветственные письма, хваля весьма церковный настрой всего нашего рода. Мое то злополучное стихомарание, слава Богу, до него не дошло.
Он был несчастлив в одном из своих сыновей. Сын его Демьян, очень на него похожий, стал неверующим, и однажды, стащив у отца рясу и очки, весьма удачно изобразил его в какой-то кощунственной пьесе, о чем очень картинно рассказал мне мой папа. Но тут по моему окаянству опять вышел страшный конфуз.
Папа сказал: «Вот он выступил на сцене, глумился, глумился, но к чести публики — ни один не рассмеялся. Впрочем, нет, один дурак нашелся, которого это кощунство рассмешило». — «Интересно, кто же он?» — «Дурак этот — ты!» Так постепенно, легонько, деликатненько, отец меня воспитывал, вытравлял из меня диавольское «нравственное зловоние».
Постепенно раскрылись мои глаза, и я увидел в Троице очень много хорошего. Главное, конечно, то, что отец и здесь непрестанно проповедовал. Служил очень хорошо. А недостаток хорошего хора вдруг неожиданно был мгновенно устранен. У Аркадия Резвякова что-то не получилось с соборным старостатом, и он со всем хором перешел в Троицкую церковь. А впоследствии, не поладивши с хором, ушел обратно, заявив: «У меня и палки запоют». Он был так талантлив и к тому времени образован, что действительно палки, то есть совсем необученные певчие, примерно через месяц запели совершенно так же, как старые певчие, если не лучше. А к отказавшемуся от него хору пригласили из Тумы регента — сына тумского протоиерея. Регент этот кончил Казанскую Духовную Академию со степенью кандидата богословия, но в священники и в духовные преподаватели почему-то не пошел. Регентству он обучался как в духовной школе, так и у видного в свое время казанского регента Морева. У него я пел в хоре около пяти лет и был ценим им за хороший слух и за то, что я мгновенно схватывал новую мелодию, и на спевках проводил девять человек девушек и женщин альтовой партии. Я пел, конечно, не у Морева, а у Николая Михайловича Баландина, который сейчас очень стар, но регентует в одной из московских церквей. Недавно я виделся с ним в Москве и с большим удовольствием беседовал с ним за его чайным столом. С удовольствием потому, что нашел его очень духовным, гораздо более духовным, чем это было прежде. Николай Михайлович поведал мне, что он уже здесь, в Москве, был однажды оскорблен кем-то из церковников и хотел уйти из регентов. Но настоятель убеждал его от Писания и Отцов, что грешно бросать Божие дело из человеческих соображений. И убедил. Николай Михайлович читал нам с Ольгой Михайловной это дивное, чисто пастырское послание, но жаль, что память слишком коротка, и совершенно мы не помним подробностей.
(Ольга Михайловна Правдолюбова)
Конечно, в Троице немало было действительно печального и плохого. Получилось так, что набравши совсем новых певцов, Резвяков в какой-то мере уподобился отцу Пимену. То есть располагал певчими более покорными и более подходящими к его регентскому идеалу, с годами изменившемуся. Именно с новым составом, с «палками» (необученными певчими) он достиг больших регентских высот. А Баландину достались старые певчие с большой фанаберией и закостенелыми плохими привычками старых певцов. Хотя и много он с ними сделал, но все-таки очень большого не достиг, может быть и потому, что был явно менее талантлив, чем Резвяков. А еще было очень неприятно петь с его старшим братом — баритоном, семинарским товарищем отца. Чувствовался в нем надутый, хотя и спавший несколько с голоса, певец. А главное — чувствовался безбожник (впоследствии Николай Михайлович подтвердил это). Ах! Как это неотрадно, как неуютно, как душа скорбит сознательно или подсознательно, когда безбожники в церкви поют! «Скажите, Николай Михайлович, ведь наверное Вам было известно, что брат Ваш неверующий. Как же Вы допускали его петь священные песнопения?» — «Да ведь думал, что если он почаще будет в церкви, да будет петь священные слова, может быть тронется чем-то его зачерствелая душа». — «Ну, а он-то зачем пел, когда не верует ни во что?» — «Я полагаю, хотелось ему этим заработать, а иначе чем объяснить пение того, чему не сочувствуешь?» Так-то вот. Это большое несчастье городов маленьких и еще более больших, что на их клиросах безбожники поют. Это часто чувствуется.
Николая Михайловича Баландина я справедливо называю своим учителем не только пения и регентства, но и служения псаломщического и отчасти священнического. Именно он как-то настоятельно внушил мне (как и всему хору старался внушать) великое уважение к богослужебному тексту, необходимость тонкого умения — рельефно верующим его подать, для чего совершенно необходимо чувствовать и понимать весь текст самому, употреблять логические ударения, правильные расчленения фразы, правильное сочленение предложений, выделение главного и затенение второстепенного. Причем бывает, что тонкость, заключающаяся в побочной фразе, от изощренного слушателя не ускользнет, а слушатель более примитивный почерпнет что нужно из фразы главной, а второстепенная фраза, будучи тихой, не заслонит от него главной и не спутает его неискушенный ум.
А другой мой учитель, протоиерей Михаил Сперанский, умилял папу и нас знанием и чутьем того, что больше всего нужно, умилял потому, что батюшки-музыканты нередко переоценивают значение музыки в церкви. Он говорил: «Хорошо все-таки, что в Троице поет квалифицированный хор. И далекий от церкви человек пойдет слушать его, как рыба привлекается приманкой, а некоторые из них, и немалое число, попадутся на удочку проповеди отца Сергия».
Николай Михайлович был учителем и добрым примером трудолюбия. Он спевку начинал с пяти часов вечера и продолжал до одиннадцати, давая только получасовой перерыв в середине. Пели всегда в церкви, стоя на своих местах. Никто не сидел. Перед праздниками было три спевки, в буднее время обязательны были две спевки в неделю. Причем, добьется будто бы уже полного успеха, поют все правильно, стройно, а он говорит: «Ну вот. Вчерне готово. Теперь возьмемся за отделку». (!!)
Когда еще был у нас в Троице Аркадий Резвяков, какой-то фельетонист написал довольно хлесткие стихи в юмористическом местном журнале «Лапоть» — об оживлении троицкого прихода. Не помню всего, но кое-что приведу.
Наука и труд нам эффекты дают,
И мысли, и силы в них зреют.
К труду и науке все смело идут,
А храмы заметно пустеют.
Постойте же — пастырь смиренный сказал,
Введу я и в храме эффекты,
Нелепо же храму пустому стоять,
Учитывать надо моменты...
А дальше что-то об убранстве, об освещении храма, о торжественности службы, о хоре и левом лике:
Эстраду построил я в церкви у нас,
С ней хор наш рулады выводит,
Умел, сладкозвучен Аркадия глас
Вас в Царство Небесное вводит.
И.Ш. (Шемякина Анна Ивановна — местная купчиха из «аристократов», как они себя называли, причем имели образование не ниже Гимназии, многие проживали долго в Петербурге и перенимали там от высшего общества утонченные манеры.)
И. Ш., что недавно любила романс
С цыганским пошибом исполнить,
Неистово тянет: услыши Ты нас,
Подаждь отнятое восполнить.
А Шемякина действительно стала очень религиозна, носила что-то вроде апостольника черного или белого, собирала подростков к себе в дом и, аккомпанируя себе и им на прекрасном концертном пианино, заставляла их петь и пела сама разные канты, вроде: «Мой Спаситель и Бог, Ты хранил и берег...» и тому подобное. Пела она и на левом клиросе с дьячком, читала Шестопсалмие и Часы.
А проповедь наша! От ней мой доход!
Беру я из жизни примеры!
Я басни Крылова пустил в обиход
И жду укрепления веры.
Про моську с амвона мой слушал приход,
Что свару с слоном учинила.
Гляжу: разобрался, вздыхает народ.
Знать, в баснях немалая сила!
Папе очень нравился этот стихотворный фельетон. Он и вправду сравнивал неверующих с Моськой, а церковь Христову со слоном. Как позднее пришлось мне слышать одну речь Патриарха Сергия при вручении жезла новопоставленному епископу. Говорит, кругом бушуют и пенятся свирепые волны неверия и лжеверия, но Корабль церковный непотопим — величаво и уверенно несет он не покидающих его людей в вечную Пристань Небесного Царства Божия.
Еще хочу рассказать, что в моем отроческом возрасте, учась музыке и поя в хоре Троицкой церкви у отца, в будние дни, а когда это было можно, то и в небольшие праздники, я пел у троицкого псаломщика Михаила Васильевича Остроумова на левом клиросе. И тут со мной пели некоторые девочки папина прихода, которые потом составили небольшой мой хорик, в который мы пригласили лишь тенора и баса, остальные были лишь девочки моей выучки, совершенно преданные певческому делу и наученные петь так, как это подсказывала моя душа. Когда пел мой хорик, мама говорила потом: «Как приятно, что в твоем хорике чувствуется твоя душа». В устах мамы-музыкантши это было немалой похвалою. Учитель мой, протоиерей Михаил Сперанский, (тот самый, которого купцы уволили из собора за то, что слишком церковно хор его пел!) после особенно удачного моего хорового пения говорит деду моему, отцу Димитрию, тоже отличному певцу, еще в детстве певшему солистом-дискантом в семинарском хоре: «Мы с Вами в Анатолии не умрем!» Я удивлялся на девочек! Ни кино, ни прогулки их не привлекали — без конца спевались они со мной и пели в церкви самоотверженно. Когда монахини Казанского монастыря отправились в ссылку, мы целых три года их отсутствия заменяли их. И когда уцелевшие монахини вернулись, то мы сказали: «Вот, матушки, мы не бросили вашего дела. Три года продолжали, а теперь опять вручаем вам». Дело это заключалось в том, что каждое воскресение, если это не был канун какого-либо большого праздника, каждое воскресение вечером в монастыре, пред главной его святыней — Казанской древней иконой, служилось полное всенощное бдение — соборне, большой частью городского духовенства, с проповедью и акафистом, который начинался сразу после «Бог Господь» и тропаря. Батюшки по очереди читали кондаки и начала икосов, а мы с девочками и некоторыми благочестивыми мужчинами пели акафист на серафимо-дивеевский напев. И всю всенощную пели так торжественно, как будто это был не простой воскресный вечер, а сам канун летнего или осеннего праздника Казанской. Потом чувствовалось много раз, что за Царицей Небесной такие дела не пропадают, но она награждает и ценит самоотвержение тогдашней молодежи, покинувшей все воскресные увеселения для постоянного прославления Ея. Да и не только потом, но и всякий раз Божия Матерь давала такую отраду души, такой покой и мир, что нисколько не жалели мы покинутых нами удовольствий.
(Анатолий Правдолюбов со своими певчими. Касимов, начало 30-х годов)
В Троице было немало хорошего. Кое-что было и нежелательное, но бороться с ним было трудно, так как просвещенные купцы, упомянутые мною, бережане или «аристократия», эти просвещенные купцы считали себя хозяевами церкви и постоянно связывали инициативу папы разными своими отеческими преданиями. Даже ризы, роскошные ризы, он не мог употребить тогда, когда ему захотелось бы. Ибо эти ризы в разное время были пожертвованы ими со специальным завещанием: эту надевать только на Троицу, эту — только на Рождество... Ризы, повторяю, были драгоценные и очень впечатляющие. Одна риза была из червонно-золотой нитки (содержание золота 92 процента).
Интересно, что преподобный Сергий говорил: «Не был я никогда златоносцем и не хочу им быть». И что-то подобное написано на иконе Вашего Ангела, которую я счастлив Вам вручить с благословением иерейским на все доброе.
Остальные ризы поскромнее, но не очень: все из парчи чисто серебряной (84 процента серебра), причем массивной и очень красивой. На Рождество серебряная парча, на Духов день (когда праздновался храмовой праздник и собиралась вся округа) — такая же массивная и изящная парча из серебра позолоченного. Прекрасны были ризы на Троицу. Они были составлены (на фабрике, конечно) из трех тонов зеленого бархата — от темного до желтовато-светлого. И все это великолепие маленьких разноцветно-зеленых листьев покоилось на парчовой сребропозлащенной основе, причем и галуны, и кресты со звездами, и весь приклад был совершенно в тон: сребропозлащенное серебро с зелеными узорами. Пуговицы на ризах и стихарях были только серебряные, белые или позолоченные. Кадила серебряные.
Еще бережные «аристократы» кичились особенностью их церкви: ни у кого не было толстых свечей, перевитых золотом, в больших трех гнездах каждого предъиконного подсвечника, а только у них. Правда чистый беленый воск, по церкви наберется несколько пудов. У каждой иконы стоит такая драгоценная «тройчатка», увы, безобразно загораживающая собой всю икону! Много, много было бесовских изобретений! И когда было затруднительное положение с воском, и трезвые умы предлагали перелить бесполезные гигантские свечи на расхожие маленькие, бережане уперлись на своем и отстояли свое сокровище. Так они потом и сгибли, эти нелепые, никому не нужные свечи, при закрытии церкви.
Еще много настроения нам портила история с Голгофой. Поехали купцы в Горький (Нижний Новгород) покупать Голгофу. Привезли что-то совсем невиданное: Спаситель чуть не в профиль, нагнутый всем корпусом почти под прямым углом книзу. Прядь волос спустилась с головы, и лика почти не видно. Но бережане были в восторге и часто изводили папу одной и той же фразой: «А Голгофа-то ничего — зарабатывает!»
Главный алтарь, иконостас и клиросы бережане сохранили из довольно глубокой старины. Но не сбереглось ничего — все было разрушено. А боковые иконостасы, как и в Соборе, были расписаны академиком Грибковым, впрочем, кажется, раньше, чем он стал академиком. Живопись эта действительно очень замечательна, хотя и чересчур реалистична. Папа с удовольствием говорил нам: «Посмотрите на икону преподобного Иоанна Лествичника. Какой старческий лик! Какой кувшин! Как размохрились уголки раскрытой ветхой книги!» И так далее. Очень благообразно, благоговейно, и в то же время не иконно. Впечатление не символических иконных намеков, а самой действительности.
В правом иконостасе икона местная Спасителя. Он держит Евангелие раскрытое. На Евангелии прекрасным шрифтом значится: «Аз есмь лоза, вы же — рождие». А Евангелие обвивает, и кверху тянется, и вниз стелется настоящая виноградная лоза — с ягодами и чуть разноцветными листьями — как живая! Рождество Христово: лик Божией Матери удлиненно овальный, глаза опущены на Богомладенца, от Коего исходит свет. Лик очень прекрасный, но как бы с полотна какого-нибудь итальянского художника. Я, бывало, простаивал долго-долго перед этим ликом, который смело назовешь божественным — но никак не иконописным. А перед иконой Успения Пресвятой Богородицы тоже папа приглашал постоять и полюбоваться. «Смотрите, — говорит, — стоит апостол Петр лицом к Божией Матери. Лица не видно. Только короткие седые кудряшки и лысина, в которой отражаются свечи. Но взгляните, — сколько скорби в этой лысине! Сколько любви к Богородице!»
На южной и северной стенах храма висели большие художественные полотна в золоченых рамах — подлинные работы художника Бруни — Распятие и Моление о чаше. Вроде бы и неприятно иметь на стенах храма не роспись, не фрески и не иконы в киотах, а холсты в рамах, как в музее. Неприятно, хотя эти холсты и подлинное произведение известного художника, но что делать? В Троице «аристократы-бережане» были непререкаемый авторитет, и половина храма, наверное, если не больше, состояла из их драгоценных и знаменитых пожертвований. Даже канун панихидный был не просто канун, а что-то совершенно изысканное, работы, кажется, какого-то видного петербургского скульптора по металлу. Помню, что форма его была в стиле не то ампир, не то рококо, а может быть и смешение этих стилей. Только не стол, а что-то вроде виолончели или контрабаса, если их сделать квадратного сечения. Покоилась эта вычурная фигура на гнутых тонких ножках, заканчивавшихся львиными лапами. Голгофа кануна была какая-то чрезвычайно натуралистическая. Спаситель повешен страшно, видны напряжения каждого мускула. А лампадка пред ним выполнена в виде большой изогнутой на сторону «как живой» пальмы. И так далее. Не то панихиду служить, не то ходить и по-туристски разглядывать изящный экспонат со всех сторон, рассуждая о каждой детали с точки зрения большого скульптурного мастерства.
Продолжение следует…