начало тут: http://filin-dimitry.livejournal.com/864074.html
Недостойный протоиерей Анатолий возлюбленному чтецу Геннадию желает о Господе радоваться! Мир ти, добрый юноша, удостоенный Христом за добродетельное житие служить в храме Божием Святейшему Патриарху Всероссийскому! Да сподобит Он тебя и великого сана пастырского! Не забывай нас, многогрешных, но искренних, горячо любящих тебя друзей, в твоих молитвах к Богу, а мы никогда не забудем тебя!
Я счастлив желанию Вашему видеть продолжение моих воспоминаний. По мере сил буду продолжать.
Чтобы совершенно покончить уже с воспоминаниями вятскими, напишу здесь о том, что меня там еще утешало.
(Анатолий Правдолюбов со своей крестной Ю.Д. Павловой (сидят), Елена Дмитриевна Ротберг с сыном Илией (стоят))
В Советске (слобода Кукарка) была очень хорошая кладбищенская церковь — древняя, такая почти, как на картине Саврасова «Грачи прилетели». И вокруг нее — Покровское кладбище, которое все было обнесено каменной белой оградой. Внутри было много деревьев, а так же замечательных надгробных памятников, резанных из какого-то местного, довольно мягкого, желтовато-розового камня, из коего был изготовлен и памятничек моего маленького брата Володи, скончавшегося на третьем году жизни от скарлатины. Он был очень милым ребенком, правда и очень резвым: кусал папины часы, разбрасывал землю из цветочных горшков, даже однажды вылил свой горшочек в полуоткрытый комод с постельным бельем. И все, бывало, ручки на заднюшку кладет, чтобы не били. Очень любил папу и ждал его из церкви на деревянном помосте у дома. Так папа отец Сергий идет, а из-под калитки виднеются Володины тонкие ножки в черных чулочках. Иногда и уснет там, дожидаясь папу. В играх со старшим, толстым, неуклюжим братом Анатолием он всегда командовал, а тот только пыхтит и подчиняется. Когда заболел, в больнице говорил: «Пойдем к маме на кухню обедать». Скорбь его утраты была великая. Тетя Юля, моя крестная, даже видела перед смертью Володи маму во сне, всю в слезах и с черным чугунным крестом на груди. Особенно тяжко было навсегда покидать его могилку, уезжая из Кукарки.
Один из памятников кладбища особенно мне памятен: он был сделан в виде церкви каменной, и на этой церкви были настоящие, только маленькие колокола.
Однажды на кладбище я увидел долговязую девочку лет четырнадцати, с которой мы потом очень подружились. Она со мной необыкновенно нянчилась. Я ходил к ним в дом, когда только захочу, она одаривала меня книгами и игрушками. Поскольку мне было лет семь, то она конечно казалась мне взрослой тетей. Она была дочерью кладбищенского священника, отца Димитрия Осокина, совсем недавно тогда скончавшегося. Она была ученицей моего отца. В тяжком горе сиротства папа так эту девочку хорошо утешал, что она не забыла этого никогда. Если Господь позволит, я когда-нибудь расскажу Вам о ней подробно, а если придется, то и познакомлю Вас с нею, уже седовласой старушкою. Сейчас скажу лишь кратко, что если бы не ея, Елены Дмитриевны, самоотверженная помощь во время войны и моего ранения, то раненную руку мою обязательно ампутировали бы, и я не был бы священником.
Отрадное впечатление производила на меня кладбищенская служба с пением дивного монашеского хора. Для того, чтобы несколько показать выучку хора, упомяну о том, что монахини прекрасно пели «Величит душа моя Господа...» Туренкова, а это ведь довольно трудная вещь.
Там было подворье какого-то из женских монастырей Вятской Епархии, кажется, Слободского. Игумения по имени Алевтина была прекрасна какой-то веселой, бодрой, уравновешенной, монашеской красотой. Помню, что с кем-то я попал к ней в келлию. Там было так хорошо! Пели канарейки в клетках, все было залито солнечным светом, стояли какие-то большие в кадках цветы, было чисто и как-то простонародно уютно. Игумения Алевтина подарила мне яичко левкасно-золоченое с тиснением и маленькую сребро-позлащенную чайную ложечку. Казалось бы, что это не назидательное упоминание, но сия раба Божия дала тон моему детскому сердцу такой, что Христовы невесты, если в сердце у них хорошо и ясно, несмотря на преклонный возраст, выглядят и ведут себя, как светлые и жизнерадостные молодые девушки.
После в Саратовской области, где некоторое время прислуживал я моему наставнику Владыке Георгию, встретил я как бы родную сестру игумении Алевтины и тоже игумению. Звали ее Алипия. И не без особого смысла — она была художница и вообще особа тонкого интеллекта.
Расскажу уж и о других игумениях, с которыми мне пришлось свидеться.
Когда я был на фронте и стоял в Кириллове, то приютила меня и напоила чаем одна благолепная старица, оказавшаяся тоже игуменией. По прозорливости ли, по житейской ли опытности, только она быстро распознала во мне хоть и грешного, но елико возможно усердного взыскателя Небесного Града, человека, с которым можно говорить о вещах, не всякому поведываемых. Она мне много рассказывала о том, как и теперь на берегу Белого озера указывают большой камень, у которого любили, сошедшись, беседовать великие старцы Кирилл и Нил. Поведал я ей скорбь о том, что в армии невозможно причаститься Святых Христовых Таин. Она говорит: «У Бога все возможно. Приходи, — говорит, — ко мне утром в день Благовещения и может быть причастишься». И вот, о, велие чудо! — прихожу к ней, а в Переднем углу стоит иеромонах, у него все готово к моему причащению. Так это было трогательно, что и сказать нельзя.
Интересно то, что сподобили они меня Божественной Пищи даже и не своими местными средствами, а как бы моими собственными. Оказывается, в нашем батальоне служил этот старичок иеромонах полковым шорником. Он прекрасно делал и чинил конскую сбрую. И не только ее, но и шил командирам изящнейшие кожаные полевые сумки, оторачивая их разноцветной кожей. Таких нарядных сумок ни в одной из соседних воинских частей не было, и естественно, что командиры любили этого шорника и предоставляли ему полную свободу от разных стеснительных требований воинской дисциплины. Ни на каких разводах он не участвовал. Вещи его шли в обозе. День он работал, а ночь проводил, по рассказам его товарищей по хозвзводу, на Русской печке. Разложит, говорят, там все по печке огромные книги, затеплит свечи и всю ночь молится, ползая на животе от одной книжищи к другой! Замечательно то, что все это произошло, как по писанному, — «по предуставленному совету». Вот я поговорил с игуменией, вот примерно на третий день она меня причащает, и пьем потом с ним у игумении чай. А на другой день стоят два состава на станции — погрузили его в один состав, меня в другой — и умчали в разные стороны!
В свое время видел я последнюю касимовскую игумению — Анфию. Стояла она на игуменском месте с жезлом и сияющим наперсным крестом. В лице ни кровинки, лицо строгое, печальное и как бы не женское, а скорее на мужское похоже. Она очень благоволила моему дяде отцу Николаю, монастырскому священнику. Замечательно, что в первые революционные годы монахини касимовского монастыря очень увлеклись идеями женской эмансипации и... сказали игумении: «Кончилась твоя власть, теперь мы все равны. Составим очередь, и когда подойдет тебе время прислуживать, лезь на колокольню — звони, разводи кадило, носи свечу, грей теплоту. Хватит. Побарствовала — и довольно». Хорошо помню, как смиренная старица действительно и звонила, и пономарила безропотно. Не знаю, дядя ли, или еще кто другой остановил монастырское безначалие, но оно скоро прекратилось. И игумения Анфия снова стала стоять с жезлом и крестом на подобающем ей месте.
В 1957 году я увидел игумению какого-то совсем другого типа, молодую и румяную и, наверное, не менее жизнерадостную, чем Алевтина и Алипия, но что-то мне не показалось. Страшно осуждать и не имеем мы права, но когда сердце лежит или не лежит, мы, думается, бережась от суда, нам не подобающего, все-таки не должны игнорировать этого голоса внутреннего, какого-то чутья, не позволяющего вверяться тому или иному несимпатичному человеку, или даже завязывать с ним какие-нибудь отношения.
Был в том месте диакон (не хочу называть его имя), который наставлял меня в довольно-таки издевательском тоне как подходить в монастыре к игумении в храме. Все это я выполнил. Но не успел докончить свою речь, как она сложила руки и, явно сердясь, ждала, пока я закончу. Не дождавшись, она чуть ли не на всю церковь закричала: «Что Вы, не видите что ли, что я жду благословения? Благословите же, наконец!» Я скорее благословил, облобызал ее руку, как и она мою, и скорее от нее в сторону. Жизнь Ваша впереди, дорогой Геннадий. Какие бы ни были Ваши добрые побуждения, как ни важна Ваша миссия — бойтесь оказать неблагоговейное отношение к священнику, каков он ни будь, как неуклюже себя ни веди. Если он только законно поставлен и не запрещен — он есть ангел Бога Вседержителя, и кричать на него ни в коем случае нельзя! И кричание это, пусть и очень справедливое, не останется без наказания у Пастыреначальника, который взыскивает с нас строго и не дает в то же время никому безнаказанно нас обижать.
Еще напишу о достопримечательности Вятской. Недалеко от того города, где служил папа, в одном селении имелась большая каменная часовня. В ней была гробница (надгробие), вытесанная из камня, окруженная большими церковного типа подсвечниками. Были там и крупные иконы. Это — место не прославленной Христовой мученицы, убиенной Марии, родом из живущих там черемис. У этой народности главное божество — лжебогиня Кереметь (если не изменяет память). Так вот за измену богине, за обращение из язычества рабу Божию Марию казнили ее родственники-язычники. Убила ее одна из родственниц-язычниц, как апостола Иакова, — ударами вальком по голове. Прошло порядочно времени с ее убиения, но память у тамошнего населения о ней жива. И многие свидетельствовали, что, отслужив панихиду в часовне или в храме о упокоении рабы Божией убиенной Марии, получали от нее чудодейственную помощь.
Так жили мы в Вятской Епархии довольно благополучно. И даже веселиться умели. Главным веселием моим были службы и проповеди отца. Но иногда и чисто детские забавы позволялись нам. Помню елки у нас на Рождество. У нас и у соседей: семьи второго протоиерея Николая Емельянова.
Мы сами убирали елку разноцветными цепями, самодельными корзиночками, сумочками, бурачками, сторожевыми будочками, склеиваемыми из разноцветной и золоченой бумаги. Было очень красиво и вдвойне весело, так как являлось плодами рук всех нас.
Разумеется, елка связывалась с Рождеством Христовым. Не помню, тогда или только позднее, но папа всегда рассказывал на елке рождественские истории, и даже такую легенду, что елка, якобы, очень горевала о невозможности почтить чем-нибудь ценным родившегося Богомладенца. Но видя такое хорошее желание скромной елочки, слетели с неба звездочки и украсили елочку так, что и Христос радовался на нее и протягивал к ней младенческие ручки.
Няньки наши, коренные тамошние жительницы, немало украшали елочные праздники демонстрацией местного сказочного и песенного фольклора. Между прочим, выговор там особенный, все окают, и мы, приехав в Касимов, долго не могли отвыкнуть от оканья. И от многих местных, малопонятных, я сказал бы, экзотических слов. Впрочем, проникновение всюду радио, и научение, вольное или невольное, чрез первоклассных московских дикторов московскому произношению, наверное, уже значительно разорило экзотику местного вятского говора. А жаль!
Папа на нашей елке радовал детей своим участием. Он командовал детьми, как солдатами, заставлял маршировать, а потом как вскрикнет: «Обратно!» А малыши радуются. Когда же была подобная елка у второго протоиерея, то все дети кричали: «Дайте нам сюда отца Сергия! У нас без него нет веселья». Но у Емельяновых елка детская сочеталась с официальным приемом всего духовенства, по крайней мере, соборного. Отец сидел во всем параде. И не к лицу было соборному протопопу и Благочинному, хотя и молодому, вставать из-за стола и командовать малышами. Это было немалое детское огорчение.
Дочка протоиерея, старшая меня на три года, но тогда еще совершенный, хотя и умный, ребенок, играла со мной в самые младенческие игры. Когда ей станет скучно, она, бывало, возьмет и постучит пальчиком в нашу общую стену. Я и иду к ней играть. У нас был строительный ящик. Но мы не увлекались строительством. Сделаем лишь из палочек лежащий план нашего двойного дома, а оставшиеся палочки разной длины и формы назовем именами членов нашей семьи. Вот Анисья, вот Фекла — наши няньки. Вот мы сами, вот папа или мама того и другой — и часами развивалась удивительно веселая игра в собственные наши семьи, причем члены их вели себя и высказывались благодаря нашей детской фантазии совершенно неожиданно и очень смешно. Девочка эта была подлинный друг моего детства. У ней были и подруги, но со мной были отношения совсем особенные, причем без покровительства и превозношения с ее стороны. Только иногда она давала мне что-нибудь читать (а читать я умел и читал запоем с пяти лет). Помню, что большое впечатление на меня произвел ее любимый рассказ Чехова «Спать хочется», а еще стихи Лермонтова, которого она тоже любила больше других поэтов. Когда мы уезжали, то совершенно взмокли от слез. Жаль, что после она стала равнодушной к вере, и хоть была возможность однажды повидаться с ней, я уклонился от свидания. Послал ей, правда, письмо, где убеждал вспомнить отца — в своем роде священномученика, которого можно было бы изобразить как первомученика Стефана, только не с камнем, а с поленом в руке. Было написано хорошо и трогательно для людей нашего склада, но ответа на письмо свое я от нее не получил.
Уезжали мы из Советска несколько против желания, раздав и продав почти все наше имение (пока мы ехали, миллиарды и миллионы превратились в копейки), но не ехать не могли. Дедушка отец Анатолий Авдиевич писал сыну: «Заклинаю тебя Богом Живым — возвратись в землю отцов. Мы стары. И горько нам умирать, не видя тебя и внуков, не насладившись общением с тобой и семьей твоей лицом к лицу». И пришлось ехать. Но вскоре после нашего отъезда разбушевался обновленческий раскол. Стало неуютно и прискорбно верующим в покинутом нами городе. А потом и собор двойной — величественнейшее огромное здание, был взорван. А в Касимове обновленческое движение досадило нам не сразу, и мы успели немало насладиться лицезрением наших маститых старших родственников и беседой с ними, о чем я уже писал, говоря о съездах семейных к деду отцу Анатолию со всей округи по базарным дням — четвергам. «Господь направляет наши стопы».
(Сидят (слева направо): протоиерей Димитрий Федотьев, Архимандрит Георгий (Садковский, будущий епископ), протоиерей Анатолий Авдеевич Правдолюбов; стоят (слева направо): иерей Николай Анатольевич, Анатолий Сергеевич и протоиерей Сергий Анатольевич Правдолюбовы. Перед заключением на Соловки, г. Касимов.)
Ехали мы с трудом великим. Многими сутками под открытым небом сидели на вещах в местах пароходных пересадок. Ехали по многим рекам: по Пижме, по Каме, по Волге, по Оке. И ехало нас немало: папа, мама, нянька, крестная моя — тетя Юля, я, брат Виктор и почти грудная, совсем маленькая сестра Вера. Ехать было трудно и довольно голодно. Нередко ехали на буксире у малыша — грузового парохода, — а сами сидели в огромном и темном баркасе среди множества людей самых разных, тут же везли и скот. Помню, как при отправке плакали мама и крестная: проплывали мы мимо Покровского кладбища, мимо могилки моего братца Владимира, которого никогда уже не приходится навещать. Пароход, топимый дровами, щедро рассыпал по ночному небу огненные искры.
Но когда весь этот неимоверной трудности путь остался позади и ранним туманным утром пред нами предстал весьма красивый в те времена силуэт родного Касимова, как было отрадно ощущать, что вернулись мы к своим, в свои родные места. Ведь Киев, при всем его священном содержании, при всей его духовной близости каждому русскому сердцу, был все-таки родиной моей не вполне. Я, конечно, очень рад, что родился в святом древнем городе. И даже в метрике у меня написано: Батько, Маты, Йимя, Призвище. Но корни наши все тут — в Касимове, около Касимова, где мы сейчас обретаемся. Тут кости наших предков, тут памятные места их жизни и служения, тут наши местные многие святыни, тут самый воздух, самые дерева, луга и пашни — родные искони. Правда, много, много слез пролито именно здесь, на касимовской земле, много тяжких воспоминаний, но и отрадного немало — оно перебарывает воспоминания скорбные, и радует какой-то непрестанной, нетленной радостью наши сердца.
(Касимов, река Ока. Пароход в пути)
...Протяжные гудки пассажирского парохода разбудили нас, после долгих путевых мучений и волнений под конец комфортабельно устроенных в каюте второго класса и крепко спавших на мягких, обитых клеенкой диванах. Выбежав на галерею, я увидел в тумане силуэт родного Касимова, дивно прекрасный, к глубокому нашему сожалению ныне уже не существующий. С реки и из-за реки дивно прекрасен был этот сравнительно маленький город необыкновенным своим расположением на высоком левом берегу полноводной тогда Оки, спускающемся к ней террасами. Утопающий в зелени город радовал глаз пестрым разнообразием зданий. Особенно же его красили ровно распределенные по его береговому четырехкилометровому излучистому протяжению церковные здания, которые венчал собой высокий полуготического стиля собор, ныне обезглавленный и лишенный колокольни. Подобна собору была моя ровесница, про которую я говорил тогда, что она словно шоколадная конфетка: была она очень аккуратно сложена из темно-красного кирпича с белокаменной отделкой. Колокольня у ней, как и у собора, была довольно узкой и остроконечной, крытой белым серебристым железом. Это Казанская. Рядом с ней стояла церковь Параскевы Пятницы — белая, с большим шпилем. Обеих церквей давно уж нет, что значительно обезобразило вид города с реки и из-за реки. Не думаю, что градостроители нарочно так все строили в течение веков, чтобы было красиво из-за реки, но картина была совершенно феерическая. Жаль, что тогда мы не могли фотографировать, да и фотографировать-то невозможно было на одну карточку всю панораму. Не знаю, сохранились ли в краеведческом нашем музее бывшие там снимки Касимова из-за реки. Снимки эти были составлены из шести или семи открыток, склеенных вместе — весь Касимов целиком. Но снимки конечно старинные, значительно потерявшие контрастность, в красках это было особенно отрадно созерцать.
(Касимов, вид с реки. Слева направо - церковь вмч. Параскевы Пятницы, собор Казанского женского монастыря, церковь свт. Николая)
Если начинать глядеть слева (став на противоположном берегу Оки), то прежде всего радовала глаз большая сосновая роща с сетевязальной фабрикой. Роща постепенно почти пропала, и не от варварского истребления, а просто от старости. Но фабрика цела, и даже во много раз более сделалась красивою и благоустроенною, являясь сейчас одним из крупнейших в СССР предприятий этого типа.
Затем, двигаясь взором вправо, можно было видеть стоящую на горе нашу церковь — Троицу. Она, впрочем, и теперь видна: отреставрирована, но внутри ничего нет. Архитектура у ней редкая. Издали кажется, что мы видим не колокольню, а саму церковь, причем не простую, а собор. Широкая восьмипролетная колокольня глядит на реку, как, впрочем, почти все церкви. А под этой колокольней целый ряд арок, внутри которых устроена была маленькая древняя церковь во имя Смоленской иконы Божией Матери. Я помню ее иконостас, ныне, видимо, уже не существующий. Он весь был древний — одного века и одного стиля. Меня поражали яркие краски древнего письма. Там служба совершалась только раз в год летом, в день храмового праздника, и потому иконопись была там такая, которая не потребовала бы вмешательства реставраторов. Внизу еще две арки, а в середине — вход в храм. Дивной красоты здание!
Дальше, почти на равном расстоянии, располагались Никола — беленькая, со шпилем и синей главкой, Пятница, чем-то напоминавшая Киево-Печерские или Псково-Печерские главы-крыши, но заканчивавшаяся тоже высоким шпилем и главкой, и уже описанная мною церковь Казанского монастыря. Там же виднелись близко стоящие друг от друга остроконечные колокольни (более различимые с реки) — Собора и Благовещения и церковь Успения — прямая, с колоннами по углам, обрамляющими каждый пролет. Эти две церкви сохранились и реставрируются. Если не ошибаюсь, там же виделась поодаль и мечеть касимовская старая с минаретом, сложенным чуть ли не в четырнадцатом веке. А потом, на более почтительных друг от друга расстояниях, — церкви Георгия Победоносца и Илии Пророка, обе со шпилями. Особенно красива церковь Георгия Победоносца своими каменными высокими барабанами и главами.
Недавно я читал, что Гоголь очень любил Калугу и... сравнивал ее по красоте вида с Константинополем. Приложенная к книге фотография говорит, конечно, о красоте города, но это сравнение напомнило мне, что когда я выписал себе пластинку с латвийским гимном и видом Риги на этикетке, вид Риги сразу напомнил мне — Касимов! Не смейтесь! Рига несравнима, конечно, с Касимовым, но равномерность распределения красивых домов с церковными башнями, из коих три имеют крыши шатрово-остроконечные, а иные имеют длинные шпили, напоминает Ригу по какой-то необычайной стройности ансамбля. Напоминал когда-то. Сейчас на чей-нибудь взгляд Касимов, может быть, и нисколько не безобразнее старинного, но старику жаль прежней, неповторимой, исторически сложившейся красоты. Впрочем, ныне жалеют о старых зданиях многие, но вернуть их уже нельзя.
В двадцать третьем году, когда мы приехали из Вятской губернии на жительство в Касимов, было двенадцать церквей. Двенадцатая — домовая церковь тюрьмы, раньше всех закрытая. Две церкви стояли вдалеке от реки и с берега не были видны. Одна кладбищенская, другая Архангельская (Архангела Михаила), где ныне автостанция. Кладбищенская разобрана совсем. Там были две очень хорошие церкви, над сооружением которых в свое время трудился дедушка отец Димитрий. Ездил в Синод просить средств на построение ее в качестве памятника воинам, положившим живот свой за Родину в 1812 году (некоторые из таких воинов похоронены у нас).
По всему берегу были очень красивые здания так называемых «аристократов-бережан» — касимовских купцов. С колоннадами, башенками, мезонинами и прочими украшениями. Иные обветшали и переделаны, умновский очень красивый дом сгорел, многие дома и сейчас стоят и украшают вид города с реки.
Большую красоту городу придавали пароходы. У нас ходили пароходы пассажирско-товарные, в старину называли их — пароходы двухэтажные итальянского типа. От Касимова до Рязани целые сутки плыли такие пароходы, по многу часов простаивая на пристанях. Трюмы их были очень поместительны и перевозили за навигацию множество груза. По этой причине пароходы были очень устойчивы на воде, и путешествовать по реке в каюте было огромным удовольствием. Я до сих пор сожалею горько, что прогрессом техники это удовольствие, так сказать, механически от нас отнято. Пассажирско-товарные пароходы стали невыгодны. Немецкие самоходки прекрасно справляются с перевозкою грузов, а охотников ехать от Касимова до Рязани целые сутки слишком мало. Правда, курсируют и сейчас иногда курортные пароходы, но на них надо с трудом доставать многодневную путевку, и нашему брату плыть двадцать два дня среди курортной публики — мука мученическая. Так и отошло от нас это удовольствие в вечность без возврата.
А ведь сравнительно недавно Владыка Николай (Чуфаровский) говорил мне: «Бери отпуск осенью. Поедешь к маме — весь пароход твой!» И правда. Как приятно путешествовать, гуляя в любое время дня и ночи (особенно ночи) по галерее большого пассажирского парохода, никуда не торопясь, зная, что ехать тебе целые сутки или по течению немного поменьше. Грузы, бывало, возят до ледяного сала на реке, стоят на пристанях часами. Тем более не торопятся, когда знают, что классных пассажиров почти нет, а кто есть, те вовсе уж не торопятся никуда. Воздух самый свежий, пахнет сеном, горят по берегу костры. Гуляешь так это в полном одиночестве хорошо, помолишься, проповедь какую обдумаешь, вспомнишь что либо или просто так отдохнешь, посидев на лавочке или в плетеном кресле...
Продолжение следует…
тут: http://filin-dimitry.livejournal.com/910315.html