начало тут:http://filin-dimitry.livejournal.com/104871.html
СНОВА В СКИТАНИЯХ
«Я сел в повозку с жердями, сказав, что еду к святому Иоанну Сучавскому, — вспоминал старец Клеопа, — а сам направился в Ватру Молдовицей к одному слепому по имени Холера, куму Мардария, и прожил здесь несколько месяцев в чулане без окон. Я замуровал дверь, изнутри приставил лестницу, так что по ней можно было подняться на чердак, а оттуда спуститься в дом. Я жил там как в тюремном застенке. Только два человека знали обо мне. По вечерам я читал им из Священного Писания, и один из них играл мне на дудочке.
Потом я еще жил у Иоанна Молдавана, в одном курятнике. Здесь однажды ночью, в то время как я писал проповедь о смирении, кротости и долготерпении, диавол захотел убить меня.
(о. Паисий Олару с учеником о. Клеопой Илие)
Еще я жил некоторое время у двух стариков, Анны и Николая, а после этого ушел в лес. Два лесника, очень надежные люди, соорудили мне лачугу в лесу в Ва́ду[51] Негриле́сей. Здесь был охотничий заповедник, и друзьями моими стали медведи, волки, дикие свиньи, олени, косули. Время от времени приходил один из лесников и приносил мне немного поесть. Бог да вознаградит их любовь, ибо они много помогли мне».
_____________________
[51] - Вад — брод.
Воскресение Христово в лесу
— По милости Божией я вкусил покоя. Слава Преблагому Богу! Шел Рождественский пост, ели стояли все в снегу, исполинские ели, и все сверху донизу покрыты снегом, словно белобородые старцы. Я выходил из землянки и видел мириады звездочек на снегу, знаешь, как они искрятся на снегу. Стоял мороз, а у меня теплилась лампадка, у меня были иконы. У меня была икона святого Власия, я нашел ее там спустя два года и три месяца, я забыл ее. И когда выходил ночью из землянки, окончив правило, ничего не было слышно, кроме бормотания какого-нибудь медведя, или постукивания оленя, или завывания стаи волков, там был заповедник, и нельзя было охотиться на них. И я смотрел на мириады этих звездочек, а неба увидеть не мог, между вершин елей видно было лишь несколько звезд. И я думал: «Боже, я просил у Тебя покоя, а Ты дал мне его больше, чем я просил!»
Я был совершенно один. Как хорошо было бы, если бы был еще кто-нибудь, очень хорошо было бы. А я был совершенно один. Зайду в землянку и то поплачу, то помолюсь, то отдохну, то почитаю немного книжечку, чтобы прошло время. Эти длинные ночи Рождественского поста… Столько тишины было у меня. Я не мог много спать из-за этой великой тишины. Да и есть тоже невозможно в тишине.
— Да вам и нечего было есть.
— Да, мне особо нечего было есть, но и то, что было, я не мог есть. Если мне приносил бедный христианин рюкзак картошки, то я ее пересчитывал, чтобы у меня было хоть по картофелине на день, на худой конец. Потому что он мне это приносил: картошку, сухой хлеб, килограмм сахара и масло для лампады перед
Святыней. И я считал, чтобы в случае чего у меня была одна картофелина на день, потому что с одной я не умру. Ведь я ничего другого не делал, только молился… Заговлялся я на Рождественский пост двумя картофелинами и маленьким кусочком коровьей брынзы, только и всего. Испек картофелины, прочитал молитву, благословил их и возблагодарил Бога, что заговелся на Рождественский пост.
Много радости у меня там было и много тишины. Я жил там с лета 1952-го до лета 1953-го. В колибе было опасно, огонь виден был со всех сторон, да и колиба была не защищена. А когда я вошел в землянку, то почувствовал себя самым великим царем на свете!
Расскажу тебе, какое чудесное Воскресение Христово я пережил там, в лесу.
Христианин тот, который соорудил мне землянку, да упокоит его Бог, он сказал, что придет ко мне после Великой Субботы. До этого он не мог прийти, он не приходил ко мне с середины Великого поста. У меня еще было немного картошки, немного сухого хлеба, да там и ешь-то раз в день, вечером, и ешь что есть, понемногу всего, чтобы время провести день за днем. Много и не нужно было, потому что все больше на молитве стоишь. Были у меня некоторые радости…
Мы живем здесь как в ресторане, самая страшная жизнь здесь по сравнению с тем, как я жил там! Увы мне! А если заменишь все это — эти утешения, эти яства, эта свободу, эту жизнь в побеленных домах — на духовное, то у тебя будет много радостей. Я как в больнице теперь живу, как в палате, как вспомню, в каких землянках, в каких берлогах ютился я за мою жизнь.
И он не смог прийти, а я об одном его просил: «Дед Максим, ты если придешь, — потому что только он приходил ко мне, да и жил он поближе, хотя и до него было километров 18, как отсюда до Тыргу Нямц, — прошу тебя, дед Максим, если придешь, принести мне святую анафору от Воскресения Христова». Он говорит: «Отче, принесу, обязательно, принесу тебе пасху освященную, кулич, знаю, что ты не ешь мяса, но принесу тебе другого чего-нибудь, коровьей брынзы, еще чего». И приготовил человек тот, что нужно было, чтобы пойти ко мне, и пошел на пасхальную заутреню. И решил: «Как выйду после пасхальной службы, пойду». Но тут случилось искушение: когда он вернулся от заутрени, пришли к нему родственники: «Здравствуй, кум, как поживаешь?» Пришли и внуки с куличом, яйцами, как водится на Пасху. День ведь пасхальный.
Рассказывал мне потом тот христианин: «Мне уже не до еды было, они христосуются красными яйцами, а я как подумаю, что ты один, и так печален, и никого у тебя тут нет! Бабка моя сидит только, меняется в лице. И что мне пришло в голову, говорю: “Кум, я ведь надумал пойти в монастырь, потому что там будет вторая пасхальная служба, в 2 часа. Если матушка желает пойти со мной, то хорошо, а если нет, то я все же пойду”. — “Ну иди тогда, в добрый путь”. — “Вот, я приготовил кое-чего и сейчас быстренько схожу”».
И вышел он из дому часов в 10, а оттуда столько километров; сначала он старался остаться незамеченным, прятался как мог.
Я не ел с Великого Четверга — в пятницу, в Великую Субботу ничего. У меня оставалось немного сухарей, щепотка сахару, это у меня было, килограмм пшеничной муки и щепотка соли. Это были мои последние продукты, потому что он не приходил ко мне уже с месяц.
Он шел, бедняга, очень тяжело, хоть и знал лес, но вышел ведь поздно. Я, как человек, думал, с ним что-нибудь случилось, и поминал его в молитвах: может, его встретил кто-нибудь, вернул его домой. У меня была анафора старая, но я не принял ничего; был день Пасхи, и уже смеркалось. Я совершил свое правило и все поминал его. Я думал, как человек: «Может, они пошли вдвоем, может, поссорился с сыном, может, решил прийти ночью». Думал и я, как человек, один, а потом снова твердил: «Пусть будет, как Богу угодно».
(лес в окресности Сихастрии)
И только когда вот так свечерело, вдруг слышу: пок! — хрустнула ветка. «Ну, это медведь или олень». И выглядываю в дверь, чтобы посмотреть, кто это: олень, медведь, кабаны? (Однажды прошло стадо кабанов, две свиноматки, и с ними поросят 24 где-то было. Поросята были маленькие, им было всего несколько дней, и они не могли идти. И те брали дубины в зубы и погоняли их дубинами. Одна шла впереди, а другая била их сзади дубиной. Я подумал тогда: «Ты посмотри, какое диво!»)
И когда я присмотрелся, это не звери были, это Максим, он наступил на хворостину. И как он только увидел меня, издали стал просить прощения: «Целую руки, Батюшка. Прошу вас простить меня, вишь, как вышло, случилось искушение…» — «Брат, что ты, не беспокойся! Ты хорошо дошел?» — «Хорошо, никто мне не встретился. Я дошел очень хорошо». — «А какое искушение было дома?» — «Пришли родственники, и я поздно вышел в путь». — «Ничего».
Я, войдя в землянку, произнес: «Светися, светися, Новый Иерусалиме…» — и он заплакал. У меня горела лампадка, пахло ладаном в землянке. И мы посидели, потому что он был весь мокрый, шел с грузом, он ведь принес все что смог, бедняга, с пасхального стола. Было у меня потом… потому что этого мне было слишком много, мне сколько было нужно? В другой раз приходилось и попоститься. Там ведь не как тут, там ты не обеспечен, там как захочет Бог, когда есть еда, а когда и нет.
И когда он начал вынимать из котомки все это: кулич, пасху, утиные яйца красные, гусиные, анафору, святую воду, коробков десять спичек, что мог донести человек на спине, полотенце для вытирания, сахар. И я сказал себе: «Такой красивой Пасхи у меня в жизни не было».
Я с субботы вечера до воскресенья вечера не сомкнул глаз. Не мог спать. Думал, как люди идут сейчас на заутреню, как встречают Пасху, и надел епитрахиль и старую фелонь. И у меня была Пасхальная служба, я пропел всё Пасхальное последование в полночь: «Воскресения день…» — пел громко. Пасхальные каноны, все-все я пропел. Начал в 11.30 вечером и пел до утра. И в конце сказал: «Христос воскресе!» — трижды, и леса ответили: у-у-у. Никто не ответил: «Воистину воскресе!» Никого не было. И я сказал себе: «Вот, сделал меня Бог причастником этой тишины, чтобы мне однажды быть одному в самом сердце гор и служить здесь Пасху».
И на другой день было то огорчение, а потом снова радость, когда он пришел и принес мне всего. И оставался христианин тот со мной три дня и три ночи, он не хотел спускаться в долину. Мы совершали вместе правило, читали часы Пасхи, что читаются на Светлой седмице. Потом мы брали с собой кулич, яйца и шли, чтобы он показал мне те места. И так он провел со мной пасхальные дни.
Уходя, он сказал мне: «Отче, мне жаль расставаться с тобой. Мне так тяжело уходить отсюда, как будто кто-то умер. Я будто всегда оставался бы с тобой тут, но что делать, если такова жизнь, что мы обременены заботами века сего. Очень жалко мне уходить отсюда. Какая здесь красота!»
Я, когда было время правила, стоял на правиле, выполнял все по чину, потом рассказывал ему из книг, говорил с ним. Мало книг у меня было в горах тогда. У меня было «Хранение пяти чувств», была «Невидимая брань», неопустительно со мной было «Богородичное правило» (Каноны Матери Божией), один «Патерик» — тот, что со старинными буквами, бухарестский, акафистник и один молитвенник. Это все книги, какие у меня были в горах, больше не было, я ведь не смог бы их донести.
И все это прошло, как сон, и я думаю теперь: «Боже, сподоби меня побыть еще странником на земле, чтобы я был снова один, но только дай мне и утешения, которые были у меня тогда». Я остаюсь здесь ради любви отцов, словно не могу решиться уйти, но у меня был большой покой, когда я был один, большой покой был.
А знаешь, что надо делать? Молиться постоянно. Поэтому и говорит святой Иоанн Лествичник: «Крепость царя во многом войске, а крепость пустынника — во многой молитве»[52]. Если б ты не стал молиться, тебя обступили бы мысли унылые, тоска, отчаяние, страх, помыслы маловерия, все обступило бы тебя — грусть, такая тоска невыразимая. А как начнешь молиться всем сердцем час, два, три — всё! Всё это развеивалось, и ты преисполнялся радостью, словно стоишь со святом святых. Не в алтаре, а во святом святых! Были некоторые утешения…
Начал я как-то перечитывать «Патерик» снова, на нем написано, что я начал читать его сначала. И я сказал себе так: «Не буду читать больше одного листа в день!» Знаешь, это для того, чтобы как можно дольше растянулось его чтение. Я думал: «Как можно перескакивать через эти слова так быстро, через такое великое учение?» Прочту лист из аввы Антония, а потом совершаю свое правило. А потом погожу день и снова читаю. А потом у меня был карандашик и тетрадь, и я все выписывал, то отсюда, то оттуда. Я заполнил много тетрадей такими выписками, так, чтобы прошел день, как одинокий человек. Когда я раскрывал «Патерик», то будто не читал, а будто говорил с ними; я словно видел авву Антония, авву Макаария, авву такого-то… Я думал: «Посмотри, где были написаны эти слова, — в пустыне». Очень красиво было!
__________________
[52] - Прп. Иоанн Лествичник. Лествица. Слово 27. § 86. Сергиев Посад, 1908. С. 232.
Продолжение следует…
тут: http://filin-dimitry.livejournal.com/437834.html